Святой Любви
В струящейся воде -
Осенняя луна.
На южном озере
Покой и тишина.
И лотос хочет мне
Сказать о чем-то грустном,
Чтоб грустью и моя
Душа была полна. Ли Бо
Ты идешь со мной рядом, так близко, что наши одежды вот-вот соприкоснуться и… пройдут сквозь друг друга. Складки моего расшитого серебряными цветами и поющими драконами халата, края твоей непозволительно короткой, до колена юбки из многих слоев газовой ткани. Мы разминулись на четыре столетия в наших жизнях, но лотос в ночи не зря распускается поодаль от другого лотоса – только так мы остаемся чисты.
Ты болтаешь о тысяче мелочей, и я слушаю их, иногда понимая, а иногда теряясь в потоке странных, неживых слов нового мира людей. Иногда ты украдкой смотришь на меня, и я чувствую как твой взгляд нежно обводит мой профиль, мои губы, сбегает, как капелька воды, по призрачной шее… И я боюсь таких моментов. Я повторяю про себя сутры, которые должны сдержать мою давно умершую и истлевшую плоть, которая давно была размыта подземной рекой на тысячу частиц и стала землей этого края, и между строк священных текстов прорываются одни и те же слова.
Только не полюби меня.
читать дальшеНо, кажется, уже сейчас я опоздал с ними, и ты, обращая ко мне свое лицо, озаряешься внутренним светом, который следовало бы подарить не мне, а живому существу. Я грустно киваю в ответ, и белые волосы призрака колышет мертвый ветер иного мира, а ветер живых земель в противоположном направлении взметает твои черные короткие пряди, будто трепещут крылья маленькой птицы.
-Я не знаю больше никого, кому бы так шла грусть, - говоришь ты, и твое сердце тоже испытывает трепет. Ты готова ловить мои ответы, ты готова тысячу раз повторять их про себя, ты, я знаю, жалеешь, что не можешь «записать их на диктофон», такую маленькую черную коробочку, что запоминает голоса…но у меня нет голоса, который бы звучал для этой машины, потому ты укладываешь мои слова слой за слоем в голове, и мне больно.
Ты любишь меня.
А я люблю тебя.
Но любовь призрака и человека – что любовь солнца и луны, которые встречаются лишь во время затмения, и если я однажды не сдержусь или ты однажды обретешь достаточную силу, чтобы дотянуться до меня, случится беда. Я должен бы уйти из этих пределов, я должен бы уснуть ,чтобы не тревожить твоей земной жизни и дать тебе познать земное счастье… но слишком поздно. И я цепляюсь за сутры, которые повторял многие годы назад, имея веру в их силу, и я иду с тобой – шаг в шаг, и я боюсь, что все уже закончилось, едва начавшись.
Над нами раскинула сети голубоватая луна: мертвенная для меня, подобная цветку – для тебя. И мы, две начинающие слепнуть во мгле любви рыбы, попались в ее ловушку.
-Если ты свяжешься с ней красной нитью, ты погибнешь, - поджарый Хоканнин говорит, одновременно вытанцовывая свои слова. Хотя зрение привязывается к его бешеной пластике бьющихся рук и замирающих на мгновение ног, зрелище никогда не кажется красивым. Как я владею лишь красотой почившего в вечности, так он владеет лишь красотой порока. По крайней мере, я привык думать так, ведь в мое время демоны никогда не были привлекательными, но, умерев, я так и не смог узнать, кто же они на самом деле. Этот – прикидывался моим приятелем, но я читал в черных хаотичных татуировках на его кирпичной коже, что это – странная обязанность, придуманная им самим или данная свыше. Демоны всегда были чем-то заняты – путешествиями, созерцанием, дружбой, но никогда не были искренними в этом. А может, они просто были другими? Я, бывший человеком, не мог их понять. Я, ставший хранителем этой земли, еще не перенял знаний об их сути.
-Если ты погибнешь, то земля станет бесплодной, - припечатывает он, и колокольцы в его длинных ушах тревожно позвякивают финальным аккордом его речи.
-Я знаю, знаю, знаю! – восклицаю я, скрывая лицо рукавами. – Но я влюблен, и поздно, ты слышишь, поздно переубеждать глухое сердце!
-Но не поздно сделать необходимое! – он тянет меня за рукава, и вышитые драконы становятся разъяренными от появляющихся морщин-складок. – Надо лишь сделать. Ты защитишь ее от голода, продлив ее бесценный свиток жизни, и, ты же сам знаешь как полна она живым! Не лишай невесту жениха, который, кстати, скоро пошлет к ней сватьев. Костюмы их уже отглажены, рубашки накрахмалены, осталось лишь одно – согласие. И ты посмеешь выкинуть ее из лона ее семьи? Ты, потерявший свою в военном пламени?
-Я знаю… - повторяю я, и принимаю решение, которое как острая кромка меча режет мою душу пополам. А что у меня осталось, кроме души? Она, лишь она…
Хоканнин видит перемену во мне, скалит белейшие клыки и потирает руки, цокая когтями друг о друга.
-Есть место, где душа очищается от любого времени. В ней жил Будда, и сочувствие его впиталось в стены, и каждое полнолуние они возвращают его обратно. Его столь много, что душа, соприкасающаяся с его миазмами, теряет страсти. Душа живого,душа мертвого… какая разница! Пойдем, спасем вашу родину от демонов ваших душ! – он берет меня за лед пальцев, ведь он не чужд мертвенного осязания, и тянет меня на север. Я послушно переступаю по воздуху, который тверже камня сейчас и наливает свинцом мои незримые ноги. Но я иду.
Ради нее.
Ради любви к ней, я откажусь от нее.
Старые ведьмы, чуящие, что двери миров вот-вот распахнуться перед их крючковатыми носами, говаривали, что для мертвых свет и тьма меняются местами, и светила обращаются в пустые глазницы вырванных глаз, а темные воды становятся реками света. Иногда так и оказывалось, и липкие паучьи пальцы паники добирались до меня, когда я чувствовал – перемена ветра вот-вот свершиться.
Ветер и вправду менялся – его северные струи начинали леденить то, что имело лишь очертания тела и само приносило лишь прохладу, его дыхание окрашивалось красным, будто он был кровью из горла чахоточника, и безумие врывалось в мир мертвых. Души сходили с ума, не зная, куда деться из обращенной реальности, и из земли выворачивались, как непрочно вбитые колья, спящие в ней пожиратели мертвых. За четыреста лет ни один из них не гнался за мной, ведь я был хранителем их рассыпчатой усыпальницы, но когда я видел взметнувшиеся в ослепительно сверкающее небо рваные клочья душ, я познавал сковывающий страх. Иногда я замирал на месте до конца жутко трапезы, иногда – до конца бесчинствующего ветра. Когда же его кровавая слюна в последний раз проносилась мимо моих глаз, я падал на колени и беззвучно рыдал – за всю эту землю, за всех погибших. Пусть они были грешниками и неотпетыми, пусть они были беспокойными голодными или страждущими душами, здесь, на обратной стороне мира, они были самыми живыми существами. И за это они, мешающие жуткому покою лунных равнин, становились пищей тварей из моих кошмаров.
И вот, когда я оказался у самого зева пещеры Будды, багровые лепестки пересекли мой путь.
-Ох-хо-хо! Скверная погода будет! – рассмеялся ведущий меня демон, отплясывая грядущее сумасшествие барабанным ритмом ног. Из-под его ног даже взлетело облачко пыли, его волей превратившееся в очертания черепа. – Торопись, а то еще один месяц потеряешь, и тогда может быть поздно. Тебе предстоят испытания, которые остальным входящим в пещеру и не снились. Вот оно – испытание любви и долга!
Я закутался поплотнее в свою одежду, будто испытывал холод и это могло меня согреть. Тьма пещеры постепенно становилась сиянием, а под ногами нервно задрожала земля, готовая родить, но не чистых детей, а исковерканных уродцев с ненасытными утробами. Я поспешил покинуть ее поверхность, чтобы не видеть извержения грешных семян, и провал в скале недружелюбно встретил меня эхом их нарастающего воя.
Демон в середине пути оставил меня, сказав, что свет Будды хоть и не смертелен для него, но омерзителен для его зрения, и один я продолжал путь – черный силуэт в невозможном свете, песчинка воли в хаосе сумасшествия сил. И вот передо мной оказался трон бога, и я с опаской приблизился к нему, ожидая, что вот-вот вырвутся из него алчущие языки всепоглощающего сочувствия. Но… трон был пуст, и пуста была пещера, освещенная каждым своим камнем. В отчаянии я сел перед троном и начал молиться, прося того, кто был моим водителем и до смерти, указать мне верный путь. Но лишь капли падали со сводов пещеры, разбиваясь, как мои надежды, в водяную пыль.
Не выдержав пытки временем, я повернулся вспять, переплавив свое тело из одного положения в другое, и столкнулся лицом к лицу с тьмой Будды.
Я упал на колени перед ним, и коснулся лбом камней у его ступней. Я чувствовал, как его присутствие разрушает меня, отбивая частицу за частицей моей сути в стороны, и, каждый слой их был моим воспоминанием…
Они проносились стремительно, будто легкокрылые птицы, что были и вот – не стало их ярких оперений, но когда вал забвения докатился до Нее, Будда остановился.
-Кто любит, тот не может быть просветлен, - произнесли его черные губы, разойдясь в улыбке божества, не знающего ни гнева, ни милости. – Потому что свет его – в его любви.
Тьма его дымящейся ладони коснулась моего лба, возвращая отнятое, и я впал в беспамятство, а когда очнулся, камни были жестки, горло было сухо, а руки – грязны. Я задышал, и скорым был мой союз с воздухом, потому что этот так сладко – дышать.
Я вскочил во тьме, и, неся в груди ликующий огонь любви, стал спешить. К ней. К единственной. К любимой.
Но я опоздал. Хотя мой бег был стремительней, чем полет бесплотного духа, я не успел остановить ее раньше, чем тусклый нож вонзился в ее горло и красный ручей уходящей жизни хлынул из раны верности. Сад во дворе ее дома стал замер в гробовой тишине, и только мое сердце колотилось в груди, как волны о борт утонувшего корабля. Я успел поймать последний блеск ее глаз и успел сжать ее теплую руку в немом признании в любви...
Когда же нить загадки жизни и тайны смерти порвалась, я поднял нож, откинул голову и впился невидящим взглядом в предательское небо. Но, замахнувшись, я понял, что не повторю ее поступка, потому что незримые руки моей любимой обвили мою шею, и моя душа вняла ее словам:
-Живи… за нас двоих…
И нож упал, как молния, на землю, и наступающий рассвет застал меня в молитве. Я был один. Но в моем сердце была она.
-Прошу вас, примите меня в обитель!
Глаза юноши горели так неистово, что я лишь усомнился в его принятии: под крышей храма не скрыть такой страсти.
-Скажи мне, почему ты снова пришел сюда? Что так влечет тебя покинуть мир суетный ради мира сдержанности? – я сел на ступени храма, который звал меня настоятелем четыре десятка бусин-лет.
-Я… - огонь души стал полыхать на щеках. – Я люблю. Но мне нельзя к ей приближаться! Нельзя любить!
-Но почему?
- Мы разные… Я боюсь, что принесу ей только боль…
-И только потому?
-Да…
Я щелкнул пальцами о голову пришедшего ко мне и рассмеялся.
-О нет, я не могу принять тебя в лоно святых, ведь ты - святой иного храма, храма любви. Вернись же к той, что ждет тебя. Я вижу, что ваши пальцы обмотаны красной нитью более прочной, чем колокола обители.
Хоканнин - Хранитель (яп.)
-
-
25.11.2010 в 00:24-
-
25.11.2010 в 12:48